Воспитай волю — это броня, сохраняющая разум.
Название: Начать с понедельника.
Автор НАСТА.
Бета – Дракон по имени justinia_rei
Рейтинг - PG-15.
Пэйринг – в дальнейшем планируется Канда/Аллен, и побочные.
Жанр – экшен, детектив, слэш, юмор, драма, агнст, даркфик, АУ, ООС (!!!).
Размер – планируется макси, в процессе.
Дисклеймер: мир принадлежит Хосино Кацуре.
Предупреждение: Очень странный авторский стиль. Можете бить тапками – оно того стоит. Сама в ужасе.
От автора: Время – после арки в Эдо. Муген починили, раны залечили, и тут надвигается инспектор Рувелье.
Саммари: Что делать, если вся жизнь полетела в тартарары? Апостол Бога, Экзорцист, прошедший критическую точку – и вдруг лишается всего. Чистой силы, Ноя внутри, смысла жизни… Что остается человеку, знающему только войну? Начинать свою собственную войну – против всего мира.
Глава 4.
Глава 4.
Окончание нового сна – мой безнадежный финал.
Но я знаю, что в ту же секунду начнется нечто иное – быть может, новый конец, слившийся с началом? Почти чужой, но близкий и понятный – почти родной. И осознание этого … Убивает.
Кажется, я все же герой – да-да, тот самый, из трогательных детских сказок с неоправданно–счастливым окончанием.
Там всех спасают прекрасные герои – знаете ли, рыцари в дурацких тяжелых латах уже давно не в моде. Людям нужны другие персонажи – спасающие страну, мир и красавицу в придачу. Прямо как в старой сказке про Снежную Королеву и какого-то мальчика – теперь я себя чувствую тем самым ребенком, который все никак не может понять, отчего так холодно и пусто в груди…
Я, наверное, все же герой. Только этим можно объяснить то, что я еще жив.
Не знаю даже, почему.
Почему же я так цепляюсь за редкие проблески не–темноты? Здесь есть лишь она – спокойно–отрешенная и вечная. Но иногда – очень редко, почти никогда – есть и что-то другое. Я не могу понять, почувствовать, в чем же это чертово отличие – но оно есть.
Может быть – просто отвык от реального мира.
Я не знаю, почему мне холодно.
Наверное, потому что мне больше не ради кого идти вперед?
Мана умер. А лица других хороводом проносятся перед мысленным взором, кружат, смазываются в неразличимое цветное – темное, черт побери, тут же нет никаких цветов! – пятно…
Хотя… Есть что-то еще, что-то другое. Какой-то странный проблеск среди этого хоровода – еще более темный, чем остальные.
Но он настолько мимолетен, что просто обжигает надеждой – и снова мелькает где-то далеко. Сволочь.
А я снова выныриваю – ненадолго, на чуть-чуть – хотелось бы сказать «одним глазком», вот только это лишь мечта. И снова упорно карабкаюсь обратно, в эту пресловутую не–темноту. Там хотя бы как-то… разнообразней.
Кажется, я нашел причину двигаться – мне просто-напросто скучно.
Да, точно. Идеальная причина для жизни – умирать слишком скучно. Но в моем случае – весьма правдивая. Ненавижу эту чертову скуку. Не могу ничего не делать – мне проще сопротивляться и рвать жилы в призрачной надежде на хоть какое-то изменение ситуации.
И да – мне все еще ужасно скучно. И больно. О, как раз то, о чем я почти забыл – выныривать мне ужасно больно.
Сначала – тонкие лапки, ломкие, сухие и острые на концах, будто у пауков – они будто забираются под кожу, щекочут там, словно что-то разыскивая, и это невообразимо, тошнотворно мерзко. Затем боль – неостановимая, неотвратимая боль, вгрызающаяся в плоть сильнее, чем когти любого из чудовищ. И как будто холод течет по венам – жидкий, густой, обжигающий качественнее самого жгучего пламени, ведь холод куда осторожней и вкрадчивей. Обволакивает каждую клеточку, пробирается внутрь, оставляя черные пятна обморожений. Туманит мозг и выпивает остатки сломленных сил – но я справлюсь, я не сдамся… Не в этот раз. Быть может, в следующий раз я уже не смогу выбраться – но сейчас я не остановлюсь. И, оставляя приличный клок сил, которых и без того немного, я выбираюсь.
А вот теперь боль – настоящая. Все тело болит – тупо, надсадно, но лучше пусть будет так – реально до усталой невозможности терпеть. Это куда лучше, чем кормить обещаниями безумного и голодного пса – холод – не надеясь выбраться.
И я разлепляю сухие, искусанные губы – больно, как же мне больно, но это совсем не умаляет моей радости от того, что я сейчас здесь, в настоящей реальности. И пытаюсь пошевелится, хоть что-то сделать, ведь мне все так же скучно – но рука болит так, будто с нее содрали кожу, а потом проткнули в трех местах – насквозь, до дыр с противно–рваными краями – все равно это намного меньше, чем тогда, в той бамбуковой роще… А пальцы едва шевелятся, и раздаются звуки, которые я снова разбираю с трудом, зато запахи прекрасно чувствую – сейчас в комнате не меньше трех человек, а то и все пять. И мне снова больно – кажется, со мной что-то делают.
Но все же – как я устал от всего этого шума, от выматывающей боли и безнадежности в мыслях. Скорее бы все это закончилось, что ли.
Наконец я вновь проваливаюсь в почти привычную тьму.
***
Затем «пробуждения» стали чаще. Я уже почти мог издать какой-то хриплый звук, больше похожий на… Не знаю даже, на что – но точно на что-то мерзкое, я в этом уверен.
Усталость не отпускала. Хуже было только в шахте – там на меня жутко давили стены, потолки, темнота и тишина… Хорошо то, что пока я там работал – я был на подхвате и в саму шахту спускался редко, только на авралах. Но там я уставал от целого дня махания киркой, перетаскивания камней, слишком тяжелых для моих тонких, но цепких рук. Я тогда напоминал больше обезьянку – облезлую, мелкую, отощавшую, но живучую. Такая выживет где угодно, урвет себе еще кусочек хлеба, снова выживет – везде, в любых условиях…
А сейчас я больше напоминаю гусеницу. Ленивое, жирное тельце, которым и ворочать-то получается с трудом – и то, что еще им движет, только тонкие волоски, ничтожно маленькие по сравнению с тушей.
Правильно. Все, что у меня есть – уверенность.
Я едва мог дышать – от простейших действий в висках нарастала тупая боль, а где-то в горле билось сердце. И снова, снова, снова – карабкаться вверх, с усилием цепляясь за оттенки чувств, отделяя реальные от вымышленных, сортируя темноту по оттенкам и отчаянно принюхиваясь, пытаясь хоть что-то уловить…
И так продолжалось до тех пор, пока я все-таки не смог открыть глаза.
По настоящему, без этих чертовых бинтов – может быть, их уже сняли, или еще что… Но главное – я мог видеть и даже – хоть и недолго – оставаться в сознании.
И тогда она пришла в первый раз.
Медсестра – молоденькая девушка с рыжеватыми волосами до плеч, мелодичным голосом и запахом малины и меда.
Не люблю мед.
Но она мне нравилась. Все время была добра ко мне, кормила с ложечки и улыбалась. А еще – говорила.
Она постоянно говорила – о том, как прошел день, что снаружи уже вовсю зацветают клумбы и растет молодая трава, что ее начальница ею очень довольна, и что она видела во-от такую шаль, красивую, с цветами…
И мне становилось лучше. Мне нравилось слушать ее – несмотря на головную боль.
Но что такое боль по сравнению осознанием того, что ты – живешь?
И пусть от непрекращающейся болтовни хочется умереть – ну заткнись же уже, заткнись хоть на секунду, замолчи, перестань – я просто улыбался.
Господи, ты знаешь – я все еще жив. И это стало для меня лучшим подарком.
Может быть, все дело было в том, что я просто не мог говорить – и не мог вежливо попросить ее замолчать. И это… Раздражало.
***
Ко мне постоянно приходят врачи. По крайней мере, я так думаю – белые халаты и профессиональный взгляд, как на ободранную коровью тушу на скотобойне, подвешенную за ноги на ржавый крюк – говорят сами за себя.
Из меня выкачивают, кажется, литры крови. Пару раз мне разрезали живот, руку и зачем-то голову – прямо на затылке. И что же они хотели там найти, интересно?
Ах да, мне обрезали волосы. Несильно – но они ощутимо стали короче. Или они попросту отросли за то время, пока я лежал здесь? Неважно – вот что я решил, провожая глазами белесые пряди на полу, заметаемые той самой медсестрой.
Неважно – повторял я себе, сжимая в правой, почти незабинтованной – только предплечье и кисть, не пальцы – руке тонюсенькую прядку.
И надо мной, похоже, ставили опыты – на лечение это походило мало. Какой же дурак назовет лечением втыкание в собственное тело целой кучи длинных тонких игл? Я чувствовал, как они все вонзаются в меня – и даже приоткрыл глаза в конце истязания, чтобы на это посмотреть. Выглядело красиво – они качались в такт дыханию, вдох-выдох, волна за волной, и было так красиво… Если не было бы так больно.
Я почти не открывал глаза. Резкий больничный свет больно бил по ним, да и запахи говорили мне об окружающем намного четче. Кажется, я стал слишком полагаться именно на запахи. Зрение почти недоступно, слух подводит, а осязание ничего не дает – просто лежу без движения.
Что касается последнего чувства – вкуса, то оно будто атрофировалось. Вся еда, что так заботливо, не прекращая болтать – и как же надоела, заткните же ее хоть кто-нибудь – по ложечке запихивала в меня медсестра, была будто бы серой. Невыразительной. Я не получал наслаждения от еды – и не мог себя заставить съесть столько же, сколько раньше. Три-четыре порции стало моим пределом – и это при терзающем меня голоде! И единственное, что мне осталось – подолгу принюхиваться к каждой ложке, к каждому куску, пытаясь вспомнить вкус…
Безрезультатно.
А эксперименты продолжались, часто, слишком часто – но и мне становилось лучше, я уже почти не проваливался в темноту – просто переставал принюхиваться. Цепляешься за этот мир – но сам ты снаружи. Ослабляешь контроль – и падаешь в темноту. Логика проста и бесчеловечна.
Пока не пришел он.
Логика перестала быть однозначной. Перестала быть простой и понятной.
Смотритель Комуи.
***
Моя жизнь раскололась на две неравные части.
Да, знаю, я уже так думал – до смерти Маны и после, до встречи с Учителем и после, до того, как отправился в Главное управление и после, до ворот Ордена и Мугена у горла и после…
Но это все фикция. Подделка, что-то ложное и до жути похожее на правду… Но все же не то.
Жизнь раскололась на две части – до этого разговора и после. Поворотный момент, да? Так это именно он.
Здесь я осознал, что моя дорога – та самая, по которой раньше шел вперед, обрывается. Вот просто раз – и все. Травка зелененькая, цветочки симпатичные, бабочки летают – красота!
Никогда не думал, что жизнь закончится вот так – буднично и просто. Хотя… Чего я, собственно, ожидал? Фанфар и цветов? Трогательно рыдающих всех членов Ордена поголовно, выстроившихся у моей кровати с шелковыми платочками? Они ж здесь просто-напросто передавят друг друга – палата мелкая, будут, как сардины в бочке…
Впрочем, это совсем неважно. Куда важнее понять – а что же дальше?
Я просто лежал и смотрел в стенку. Голову уложил набок, сдунув мешающие – не лысый, все же – пряди с лица и рассматриваю штукатурку – красивая, кстати. Ровная почти, белоснежная, ни трещинки, ни бугров – или это просто у меня все в глазах расплывается? И почему, интересно?
Просто тогда – всего пару часов назад, надо же! – появился Комуи–сан.
Наверное, ему сказали, что я очнулся – просто мне стало любопытно, и пришлось открыть глаза. И даже получилось что-то прохрипеть медсестре вполне внятно – не зря она меня поила каким-то отваром. Я сам не чувствовал ни вкуса, ни улучшений – это она заявила, что это именно отвар мне помог.
Я тогда прошептал: «Замолчи».
Она кивнула с обидой – но мне все равно. Слишком она мне надоела – так сильно, что я уже не могу это терпеть. Хотя я все же благодарен ей. Я уже говорил об этом? Ну и к черту. Медсестра убежала из палаты, а я так и не стал закрывать глаза. У меня было на редкость хорошее настроение – мне так не хватало тишины все это время!
А вернулась с Комуи–саном.
- Как себя чувствуешь, Аллен–кун? – послышался до боли знакомый голос. Я обрадовался Смотрителю, как родному. Одновременно с ним в палату внесли еду, но Комуи – да-да – я радовался больше.
Медсестра больше не хочет меня кормить, плюхая на коленки поднос и миску. Вилка, звеня, скатывается к краю подноса. Похоже, я сегодня не поем – пальцы практически не слушаются, не зацепить эту вилку… Собственно, поэтому я Смотрителю обрадовался больше – нет смысла радоваться еде, которую не можешь съесть.
Хотя нет. Тяжело вздохнув, девчонка все же берет вилку и всовывает в мои пальцы. Мне почитать ее как спасительницу?
- Я в порядке, - неразборчиво промычал я.
- Точно? Голова не болит? – странно, слишком уж странно. С чего бы настолько сочувствующий тон? Мне же, кажется, стало лучше – а впечатление такое, что я при смерти.
Хотя, прислушавшись к тупой боли в голове и нудно ноющей руке, я понял, что недалек от истины. Но есть хочется больше, чем страдать… Или же нет?
Стоп. Мне плохо – я голоден до режущей боли в желудке. Но тогда почему я съел все с четырех тарелок и сейчас медленно доедаю пятую?!
Почему же я больше не хочу есть? Желудок удовлетворенно урчит, я вроде бы сыт… Но съел очень мало даже по обычным меркам, не то, что по «аварийным».
- Немного. Комуи–сан, что со мной было? – наконец решаюсь задать вопрос.
- Ты… Заболел. Очень сильно, и… - с явным трудом подбирая слова, все в той же заботливой манере, которой говорят с маленькими детьми и истеричками, начал Смотритель. Я не дождался и перебил:
- И чем я мог таким заболеть?– почти закричал я. Правда, горло было еще сорвано, так что относительно громким осталось только первое слово, остальные слились в трудноразличимый сип. Но меня каким-то чудом поняли.
- Не беспокойся, все уже в порядке, - меня ведь действительно уговаривают, как маленького ребенка. Хотя своими воплями я оказался ближе к истеричке… О да, отличная перспектива.
Но… Мне так и не ответили ни на один вопрос. Может быть, попробовать еще раз?
- Когда меня выпишут? – осторожно интересуюсь.
- Как только поправишься. Ты сильно ослабел, Аллен-кун, тебе нужен покой, - и почему такое ощущение, что, несмотря на мягкость уговоров, выбора у меня как такового и нет?
- Сколько я уже так лежу? Я не помню… - давлю на жалость. Грязный прием, мне и самому противно, но…
- Несколько дней. Тебе действительно было очень плохо, - вот голос становится жестче. Надоело уговаривать? Ладно, я не капризный. Сменим тему на нейтральную?
- А когда я смогу ходить на миссии? – наивно интересуюсь. Ясно же, что после выписки… Но это же Смотритель, он любит на эту тему пого…
- Аллен-кун, ты не сможешь больше ходить на миссии, - строгий, бескомпромиссный тон. Таким Комуи–сан отказывает в похоронах членов Ордена. Таким он встречает новые гробы. Таким он сообщает самые плохие новости.
И… Что он сказал сейчас?
- Почему?.. – губы не слушаются. Сейчас я благодарен своим «боевым ранениям». Сорванный голос не дрогнет.
А лицо… Им так легко управлять… Ну мне ли, шулеру, этого не знать?
- Ты больше не экзорцист, Аллен Уолкер. Больше не взаимосвязан с Чистой Силой, – звучит, как приговор… Но слышно, как выдыхает Комуи–сан. Вам это нелегко дается? Понимаю – сообщать такое в лицо…
Крест Смотрителя тяжел. Наверное, я буду эгоистом, если скажу, что мой – тяжелее. Вот только меня это не волнует – моя жизнь уже потеряла смысл.
Нелегко это дается – сообщить живому человеку, что он только что умер. Сочувствую вам, Смотритель… Себе-то больше не надо.
Начнется новый финал. Чужой, но близкий и понятный – почти родной. И осознание этого… Убивает.
Каждое пробуждение – маленькая смерть. И каждый сон – надежда на нее.
Автор НАСТА.
Бета – Дракон по имени justinia_rei
Рейтинг - PG-15.
Пэйринг – в дальнейшем планируется Канда/Аллен, и побочные.
Жанр – экшен, детектив, слэш, юмор, драма, агнст, даркфик, АУ, ООС (!!!).
Размер – планируется макси, в процессе.
Дисклеймер: мир принадлежит Хосино Кацуре.
Предупреждение: Очень странный авторский стиль. Можете бить тапками – оно того стоит. Сама в ужасе.
От автора: Время – после арки в Эдо. Муген починили, раны залечили, и тут надвигается инспектор Рувелье.
Саммари: Что делать, если вся жизнь полетела в тартарары? Апостол Бога, Экзорцист, прошедший критическую точку – и вдруг лишается всего. Чистой силы, Ноя внутри, смысла жизни… Что остается человеку, знающему только войну? Начинать свою собственную войну – против всего мира.
Глава 4.
Глава 4.
Окончание нового сна – мой безнадежный финал.
Но я знаю, что в ту же секунду начнется нечто иное – быть может, новый конец, слившийся с началом? Почти чужой, но близкий и понятный – почти родной. И осознание этого … Убивает.
Кажется, я все же герой – да-да, тот самый, из трогательных детских сказок с неоправданно–счастливым окончанием.
Там всех спасают прекрасные герои – знаете ли, рыцари в дурацких тяжелых латах уже давно не в моде. Людям нужны другие персонажи – спасающие страну, мир и красавицу в придачу. Прямо как в старой сказке про Снежную Королеву и какого-то мальчика – теперь я себя чувствую тем самым ребенком, который все никак не может понять, отчего так холодно и пусто в груди…
Я, наверное, все же герой. Только этим можно объяснить то, что я еще жив.
Не знаю даже, почему.
Почему же я так цепляюсь за редкие проблески не–темноты? Здесь есть лишь она – спокойно–отрешенная и вечная. Но иногда – очень редко, почти никогда – есть и что-то другое. Я не могу понять, почувствовать, в чем же это чертово отличие – но оно есть.
Может быть – просто отвык от реального мира.
Я не знаю, почему мне холодно.
Наверное, потому что мне больше не ради кого идти вперед?
Мана умер. А лица других хороводом проносятся перед мысленным взором, кружат, смазываются в неразличимое цветное – темное, черт побери, тут же нет никаких цветов! – пятно…
Хотя… Есть что-то еще, что-то другое. Какой-то странный проблеск среди этого хоровода – еще более темный, чем остальные.
Но он настолько мимолетен, что просто обжигает надеждой – и снова мелькает где-то далеко. Сволочь.
А я снова выныриваю – ненадолго, на чуть-чуть – хотелось бы сказать «одним глазком», вот только это лишь мечта. И снова упорно карабкаюсь обратно, в эту пресловутую не–темноту. Там хотя бы как-то… разнообразней.
Кажется, я нашел причину двигаться – мне просто-напросто скучно.
Да, точно. Идеальная причина для жизни – умирать слишком скучно. Но в моем случае – весьма правдивая. Ненавижу эту чертову скуку. Не могу ничего не делать – мне проще сопротивляться и рвать жилы в призрачной надежде на хоть какое-то изменение ситуации.
И да – мне все еще ужасно скучно. И больно. О, как раз то, о чем я почти забыл – выныривать мне ужасно больно.
Сначала – тонкие лапки, ломкие, сухие и острые на концах, будто у пауков – они будто забираются под кожу, щекочут там, словно что-то разыскивая, и это невообразимо, тошнотворно мерзко. Затем боль – неостановимая, неотвратимая боль, вгрызающаяся в плоть сильнее, чем когти любого из чудовищ. И как будто холод течет по венам – жидкий, густой, обжигающий качественнее самого жгучего пламени, ведь холод куда осторожней и вкрадчивей. Обволакивает каждую клеточку, пробирается внутрь, оставляя черные пятна обморожений. Туманит мозг и выпивает остатки сломленных сил – но я справлюсь, я не сдамся… Не в этот раз. Быть может, в следующий раз я уже не смогу выбраться – но сейчас я не остановлюсь. И, оставляя приличный клок сил, которых и без того немного, я выбираюсь.
А вот теперь боль – настоящая. Все тело болит – тупо, надсадно, но лучше пусть будет так – реально до усталой невозможности терпеть. Это куда лучше, чем кормить обещаниями безумного и голодного пса – холод – не надеясь выбраться.
И я разлепляю сухие, искусанные губы – больно, как же мне больно, но это совсем не умаляет моей радости от того, что я сейчас здесь, в настоящей реальности. И пытаюсь пошевелится, хоть что-то сделать, ведь мне все так же скучно – но рука болит так, будто с нее содрали кожу, а потом проткнули в трех местах – насквозь, до дыр с противно–рваными краями – все равно это намного меньше, чем тогда, в той бамбуковой роще… А пальцы едва шевелятся, и раздаются звуки, которые я снова разбираю с трудом, зато запахи прекрасно чувствую – сейчас в комнате не меньше трех человек, а то и все пять. И мне снова больно – кажется, со мной что-то делают.
Но все же – как я устал от всего этого шума, от выматывающей боли и безнадежности в мыслях. Скорее бы все это закончилось, что ли.
Наконец я вновь проваливаюсь в почти привычную тьму.
***
Затем «пробуждения» стали чаще. Я уже почти мог издать какой-то хриплый звук, больше похожий на… Не знаю даже, на что – но точно на что-то мерзкое, я в этом уверен.
Усталость не отпускала. Хуже было только в шахте – там на меня жутко давили стены, потолки, темнота и тишина… Хорошо то, что пока я там работал – я был на подхвате и в саму шахту спускался редко, только на авралах. Но там я уставал от целого дня махания киркой, перетаскивания камней, слишком тяжелых для моих тонких, но цепких рук. Я тогда напоминал больше обезьянку – облезлую, мелкую, отощавшую, но живучую. Такая выживет где угодно, урвет себе еще кусочек хлеба, снова выживет – везде, в любых условиях…
А сейчас я больше напоминаю гусеницу. Ленивое, жирное тельце, которым и ворочать-то получается с трудом – и то, что еще им движет, только тонкие волоски, ничтожно маленькие по сравнению с тушей.
Правильно. Все, что у меня есть – уверенность.
Я едва мог дышать – от простейших действий в висках нарастала тупая боль, а где-то в горле билось сердце. И снова, снова, снова – карабкаться вверх, с усилием цепляясь за оттенки чувств, отделяя реальные от вымышленных, сортируя темноту по оттенкам и отчаянно принюхиваясь, пытаясь хоть что-то уловить…
И так продолжалось до тех пор, пока я все-таки не смог открыть глаза.
По настоящему, без этих чертовых бинтов – может быть, их уже сняли, или еще что… Но главное – я мог видеть и даже – хоть и недолго – оставаться в сознании.
И тогда она пришла в первый раз.
Медсестра – молоденькая девушка с рыжеватыми волосами до плеч, мелодичным голосом и запахом малины и меда.
Не люблю мед.
Но она мне нравилась. Все время была добра ко мне, кормила с ложечки и улыбалась. А еще – говорила.
Она постоянно говорила – о том, как прошел день, что снаружи уже вовсю зацветают клумбы и растет молодая трава, что ее начальница ею очень довольна, и что она видела во-от такую шаль, красивую, с цветами…
И мне становилось лучше. Мне нравилось слушать ее – несмотря на головную боль.
Но что такое боль по сравнению осознанием того, что ты – живешь?
И пусть от непрекращающейся болтовни хочется умереть – ну заткнись же уже, заткнись хоть на секунду, замолчи, перестань – я просто улыбался.
Господи, ты знаешь – я все еще жив. И это стало для меня лучшим подарком.
Может быть, все дело было в том, что я просто не мог говорить – и не мог вежливо попросить ее замолчать. И это… Раздражало.
***
Ко мне постоянно приходят врачи. По крайней мере, я так думаю – белые халаты и профессиональный взгляд, как на ободранную коровью тушу на скотобойне, подвешенную за ноги на ржавый крюк – говорят сами за себя.
Из меня выкачивают, кажется, литры крови. Пару раз мне разрезали живот, руку и зачем-то голову – прямо на затылке. И что же они хотели там найти, интересно?
Ах да, мне обрезали волосы. Несильно – но они ощутимо стали короче. Или они попросту отросли за то время, пока я лежал здесь? Неважно – вот что я решил, провожая глазами белесые пряди на полу, заметаемые той самой медсестрой.
Неважно – повторял я себе, сжимая в правой, почти незабинтованной – только предплечье и кисть, не пальцы – руке тонюсенькую прядку.
И надо мной, похоже, ставили опыты – на лечение это походило мало. Какой же дурак назовет лечением втыкание в собственное тело целой кучи длинных тонких игл? Я чувствовал, как они все вонзаются в меня – и даже приоткрыл глаза в конце истязания, чтобы на это посмотреть. Выглядело красиво – они качались в такт дыханию, вдох-выдох, волна за волной, и было так красиво… Если не было бы так больно.
Я почти не открывал глаза. Резкий больничный свет больно бил по ним, да и запахи говорили мне об окружающем намного четче. Кажется, я стал слишком полагаться именно на запахи. Зрение почти недоступно, слух подводит, а осязание ничего не дает – просто лежу без движения.
Что касается последнего чувства – вкуса, то оно будто атрофировалось. Вся еда, что так заботливо, не прекращая болтать – и как же надоела, заткните же ее хоть кто-нибудь – по ложечке запихивала в меня медсестра, была будто бы серой. Невыразительной. Я не получал наслаждения от еды – и не мог себя заставить съесть столько же, сколько раньше. Три-четыре порции стало моим пределом – и это при терзающем меня голоде! И единственное, что мне осталось – подолгу принюхиваться к каждой ложке, к каждому куску, пытаясь вспомнить вкус…
Безрезультатно.
А эксперименты продолжались, часто, слишком часто – но и мне становилось лучше, я уже почти не проваливался в темноту – просто переставал принюхиваться. Цепляешься за этот мир – но сам ты снаружи. Ослабляешь контроль – и падаешь в темноту. Логика проста и бесчеловечна.
Пока не пришел он.
Логика перестала быть однозначной. Перестала быть простой и понятной.
Смотритель Комуи.
***
Моя жизнь раскололась на две неравные части.
Да, знаю, я уже так думал – до смерти Маны и после, до встречи с Учителем и после, до того, как отправился в Главное управление и после, до ворот Ордена и Мугена у горла и после…
Но это все фикция. Подделка, что-то ложное и до жути похожее на правду… Но все же не то.
Жизнь раскололась на две части – до этого разговора и после. Поворотный момент, да? Так это именно он.
Здесь я осознал, что моя дорога – та самая, по которой раньше шел вперед, обрывается. Вот просто раз – и все. Травка зелененькая, цветочки симпатичные, бабочки летают – красота!
Никогда не думал, что жизнь закончится вот так – буднично и просто. Хотя… Чего я, собственно, ожидал? Фанфар и цветов? Трогательно рыдающих всех членов Ордена поголовно, выстроившихся у моей кровати с шелковыми платочками? Они ж здесь просто-напросто передавят друг друга – палата мелкая, будут, как сардины в бочке…
Впрочем, это совсем неважно. Куда важнее понять – а что же дальше?
Я просто лежал и смотрел в стенку. Голову уложил набок, сдунув мешающие – не лысый, все же – пряди с лица и рассматриваю штукатурку – красивая, кстати. Ровная почти, белоснежная, ни трещинки, ни бугров – или это просто у меня все в глазах расплывается? И почему, интересно?
Просто тогда – всего пару часов назад, надо же! – появился Комуи–сан.
Наверное, ему сказали, что я очнулся – просто мне стало любопытно, и пришлось открыть глаза. И даже получилось что-то прохрипеть медсестре вполне внятно – не зря она меня поила каким-то отваром. Я сам не чувствовал ни вкуса, ни улучшений – это она заявила, что это именно отвар мне помог.
Я тогда прошептал: «Замолчи».
Она кивнула с обидой – но мне все равно. Слишком она мне надоела – так сильно, что я уже не могу это терпеть. Хотя я все же благодарен ей. Я уже говорил об этом? Ну и к черту. Медсестра убежала из палаты, а я так и не стал закрывать глаза. У меня было на редкость хорошее настроение – мне так не хватало тишины все это время!
А вернулась с Комуи–саном.
- Как себя чувствуешь, Аллен–кун? – послышался до боли знакомый голос. Я обрадовался Смотрителю, как родному. Одновременно с ним в палату внесли еду, но Комуи – да-да – я радовался больше.
Медсестра больше не хочет меня кормить, плюхая на коленки поднос и миску. Вилка, звеня, скатывается к краю подноса. Похоже, я сегодня не поем – пальцы практически не слушаются, не зацепить эту вилку… Собственно, поэтому я Смотрителю обрадовался больше – нет смысла радоваться еде, которую не можешь съесть.
Хотя нет. Тяжело вздохнув, девчонка все же берет вилку и всовывает в мои пальцы. Мне почитать ее как спасительницу?
- Я в порядке, - неразборчиво промычал я.
- Точно? Голова не болит? – странно, слишком уж странно. С чего бы настолько сочувствующий тон? Мне же, кажется, стало лучше – а впечатление такое, что я при смерти.
Хотя, прислушавшись к тупой боли в голове и нудно ноющей руке, я понял, что недалек от истины. Но есть хочется больше, чем страдать… Или же нет?
Стоп. Мне плохо – я голоден до режущей боли в желудке. Но тогда почему я съел все с четырех тарелок и сейчас медленно доедаю пятую?!
Почему же я больше не хочу есть? Желудок удовлетворенно урчит, я вроде бы сыт… Но съел очень мало даже по обычным меркам, не то, что по «аварийным».
- Немного. Комуи–сан, что со мной было? – наконец решаюсь задать вопрос.
- Ты… Заболел. Очень сильно, и… - с явным трудом подбирая слова, все в той же заботливой манере, которой говорят с маленькими детьми и истеричками, начал Смотритель. Я не дождался и перебил:
- И чем я мог таким заболеть?– почти закричал я. Правда, горло было еще сорвано, так что относительно громким осталось только первое слово, остальные слились в трудноразличимый сип. Но меня каким-то чудом поняли.
- Не беспокойся, все уже в порядке, - меня ведь действительно уговаривают, как маленького ребенка. Хотя своими воплями я оказался ближе к истеричке… О да, отличная перспектива.
Но… Мне так и не ответили ни на один вопрос. Может быть, попробовать еще раз?
- Когда меня выпишут? – осторожно интересуюсь.
- Как только поправишься. Ты сильно ослабел, Аллен-кун, тебе нужен покой, - и почему такое ощущение, что, несмотря на мягкость уговоров, выбора у меня как такового и нет?
- Сколько я уже так лежу? Я не помню… - давлю на жалость. Грязный прием, мне и самому противно, но…
- Несколько дней. Тебе действительно было очень плохо, - вот голос становится жестче. Надоело уговаривать? Ладно, я не капризный. Сменим тему на нейтральную?
- А когда я смогу ходить на миссии? – наивно интересуюсь. Ясно же, что после выписки… Но это же Смотритель, он любит на эту тему пого…
- Аллен-кун, ты не сможешь больше ходить на миссии, - строгий, бескомпромиссный тон. Таким Комуи–сан отказывает в похоронах членов Ордена. Таким он встречает новые гробы. Таким он сообщает самые плохие новости.
И… Что он сказал сейчас?
- Почему?.. – губы не слушаются. Сейчас я благодарен своим «боевым ранениям». Сорванный голос не дрогнет.
А лицо… Им так легко управлять… Ну мне ли, шулеру, этого не знать?
- Ты больше не экзорцист, Аллен Уолкер. Больше не взаимосвязан с Чистой Силой, – звучит, как приговор… Но слышно, как выдыхает Комуи–сан. Вам это нелегко дается? Понимаю – сообщать такое в лицо…
Крест Смотрителя тяжел. Наверное, я буду эгоистом, если скажу, что мой – тяжелее. Вот только меня это не волнует – моя жизнь уже потеряла смысл.
Нелегко это дается – сообщить живому человеку, что он только что умер. Сочувствую вам, Смотритель… Себе-то больше не надо.
Начнется новый финал. Чужой, но близкий и понятный – почти родной. И осознание этого… Убивает.
Каждое пробуждение – маленькая смерть. И каждый сон – надежда на нее.
Вопрос: Спасибо?
| 1. Да) | 12 | (100%) | |
| Всего: | 12 | ||
@настроение: отличное)
@темы: Начать с понедельника, бред, Фанфики
